Тёплое чрево обнимало меня, ласкало горячими струйками, алые и розовые отсветы ползали по стенкам – как бы светомузыка, когда вдохи были в такт сердцебиению, и больше ничто не вмешивалось в медитацию. Потом я стала слышать шорохи извне, капли и грозы, и пение. Любопытство рассекло мою пуповину, и кокон разошёлся как старые потёртые ремни. Я выплеснулась из убежища в ярчайший полдень, море листвы, бескрайнюю голубизну; стремительный ветер пах морской солью и сиренью, он трепал мокрые волосы и поначалу вызывал озноб. На слабых ногах я пошла вперёд и видела немало разорванных дряблых мешков, из них ушли другие жители. Я проходила залитые солнцем луга и обсыхала от липкой жижи, которая мне была уже чужда. Я шла по горячим дюнам, и песок облеплял влажные стопы, а бесстыдный бриз овевал каждый тайный уголок моего тела. О таком вмешательстве я не могла и подумать раньше! Но… Я всё иду вперёд, а на кокон и не оглянулась. Может я ещё вспомню о нём, когда кожа загрубеет и перестанет пахнуть молоком, но это будет не скоро.
Крепкий чай дымится в наших кружках и ждёт вечерних историй. Пока мы вслушиваемся, но есть только треск лопающихся в огне веток. Над костром склонились отсыревшие сосны. Затянувшаяся хворая зима держится когтями своих старушечьих лап за крыши и утёсы. Но потеплевший ветер приносит к нам запахи размытой земли и набухших травяных корешков, лужи наполняются закатным блеском. Сияние разлито ровным слоем где-то за тонкими облаками. Тишь. Так положено – до первого листочка, который сам не осмелится без чьей-либо помощи тронуться в рост, солнце не появляется после зимних метелей. Золотой принц спит в усыпальнице. Солнце спит подо льдом, а он уже хрупок и темнеет по краям, птичьи лапки оставляют на нём заметные царапины. И вот мы с тобой ждём, когда древесные соки потекут быстрее и станут пряными. А пока только смотрим, как гаснет ещё один день в осиротелом королевстве, как мрачнеет небо, повитое ветвями. Когда лес вокруг давит словно стены склепа, мы страстно зовём Его: “каждая искра станет звездой, а все они сольются в жар, в вечно-юный лик Солнца, которое одарит благодатью того, кто первым решился жить”.
После всех разрушений землетрясение принесло также пожары, они расползались, оставляя горелые нарывы вместо городов. Похожие на след от потушенной сигареты. Старейшины до сих пор часто вспоминают их: в закопчённых стёклах отражались люди, которых больше нет, под ногами текла чёрная горькая вода. Центральный парк впитывал радиацию и жидкую гарь, над ним, скособочившись, свесились дома. И пока весь город был мёртв, в парке мощно и противоестественно процветала и множилась жизнь. Безумная, парадоксальная, упорная, исковерканная, но жизнь. И вот, целые кварталы разрушенных домов сгрудились вокруг, согнулись, в их завистливых лицах можно было угадать лютый голод, который загоняет сердце к самому горлу. По округе слышался грохот пульса.
Обитателей парка не мог вспомнить никто, старухи хватали ртом воздух и закатывали слепые белые глаза, стоило только напомнить о них. Так, вслед за памятью и зрением старейшин, ушла Эпоха Огня. И не будет больше боли.
Мы – Дети Золы, отпрыски того дикого, немыслимого сада. Если бы огонь не принёс предкам слепоту, то они, пожалуй, сошли бы с ума от страха. Они бы увидели, как, сидя полукругом вокруг них, мы вопрошаем и впитываем прозрачными глазами ужас и горечь их историй.