Над головой мили и мили воздуха, под ногами несколько часов пустоты. Вокруг моего солидного гранитного трона вишнёвые сады, дары, праведники и тишина. Святые целовали кончики моих ногтей и поправляли перстни. Ты мог стоять передо мной тоже, но какое мне дело. Самый важный гость удостаивался лишь того, чтобы я в забытьи чуть приподняла веки, ни один лучик моей короны не зазвенел. Ты не узнаёшь меня, не веришь в меня. Я не милая, ласковая неженка со светлым сердцем, а каменная глыба, на которой любое твоё слово может оставить след не больше, чем соскользнувший вишнёвый лепесток. Но в одном ты угадал – не рай дышит за моей спиной. Поднимем занавес.
Над головой несколько часов пустоты, и мили ещё под ногами. У меня давно уже нет дна, нет и потолка. Всё моё логово – камень, все мои слуги – полудохлые призраки, и венец мой из железа. Но одно только не изменить – я безразличная пустая глыба, и теперь всегда будет так. Этого хочу я. Сколько бы ты не плакал у моих ног, не просил вспомнить добрую песенку, декабрьский поцелуй и наши былые осени. Я только чуть приподниму ресницы. Такой полюби меня: без опоры под стопами, без пределов над головой.
Ковчег выбрался из пропасти, все пассажиры были рады этому. И сразу же вознесли молитвы великой Троице – Сеятелю, Жнецу и Пастырю. А один человек, здоровый и счастливый, всё смотрел в бездну, как-будто что потерял там. Смотрел, пока кто-то не окликнул. Позже спасённые построили поселение подальше от страшных мест и стали жить в мире и радости, натирали воском бока ковчега, а лесные звери обходили их стороной. И были в их жизни покой, труд и весёлые праздники, фрукты поспевали и таяли на солнечных тарелках, облепленных пчёлами, и шились цветные маски, и придумывались новые истории, старых не вспоминали. Один очень весёлый человек втайне подкармливал лисиц, птицы разговаривали с ним, переспелые сливы стекали жижей по рукам, когда он отрешённо смотрел на праздничные огни Троицына дня, со лба катился пот. Он расспрашивал о далёком и забытом. Но всё же, он был очень здоровым, счастливым человеком, всегда ходил на общие лечебные молитвы…
Однажды, ни с того ни с сего, он пропал и больше не возвратился. Его место за столом, в храме, в спальне зияло как дыра от вырванного зуба. И в дыре этой поселился ветер и тишина. Затёртые в книгах, воспоминания загудели в нервах. Нет. Не помню. Не помню. Не помню. Не хочу. Не хочу. Отвернись от хромой, плюнь в убогого, вычеркни больного, крести безумца. Говори шёпотом. Отвернись к свету и улыбайся добрым людям. Изгои за твоей спиной сами строят себе церковь, где будут замаливать грехи, искупать вину, вспоминать проступки, совершённые ими до рождения. Не пачкай руки и мысли о тех, кто тебя об этом не просил. Благочестивые братья собрали вещи пропавшего. На внутренней перекладине его кровати глубоко и тщательно было процарапано: “сколько корней во весь голос кричало, когда вырывали меня из меня”. Это нужно крепко забыть. Не помню. Не помню. Не хочу. Не хочу. Не хочу. Отвернись от хромой…
От долгого голода слова разбухают внутри и проступают сукровицей на язвах. Достаточно задеть воспалённую кожу, чтоб они брызнули. Ростки точно иголки проклёвываются под ногтями, покалывание поднимается вверх по спине. Кома. Когда оборачиваешься вслед – а там никого. Когда спускаешься в темноте и пропускаешь ступеньку. Когда запахи намокшей мартовским снегом рукавицы, надломленной ветки и квадратиков акварели ртутными каплями скатываются в уголок сердца. И жгут. Когда тянешь руку, чтобы коснуться, а она вдруг оказывается в чём-то тёмном и липком. Слёзы сжимают горло. Это такое чувство на слабых трясущихся ножках. Его укрывает серая метель, а оно пишет на серых тетрадных листах, но бумага размокает быстрей. Впитывается в снег. А тело ходит, ест, отвечает на вопросы в то время, когда зреют стебли, которые я посадила в мутных внутренних водах. Посмотрите в глаза, вы увидите только их. Затем – череда жатвы, лотереи. Оболочки надуваются, так, что, ударь – и распустятся цветы. Из зрачков сыплются семена. Из вен скручиваются живучие лианы, поцелованные вдохновением и предчувствием. Они ищут пищу и уже сами по себе. Высыхает жнивьё зелёной горечью после родоразрешения. Подёргивается рябью горизонт, и небо с землёй размыкаются как веки. Счастливчики помнят вкус лезвия, они ползут на свет, дрожа от холода, прочь из материнских пальцев.