А как же, подходи, не стесняйся! Хотя бы маленький, но светильник нужен каждому, когда приходит туман. Он идёт с Океана, по реке, и заползает в наш город. Улицы становятся серым безвестьем – без искры, без эха, без памяти. Земля в садах — сухая-сухая, с солью. Корни чернеют. Вокруг не прохожие – души, обёрнутые кожей. Они качаются, ковыляя с разверстыми ртами. Тебя, странник, они, быть может, напугают, но ты не бойся. Я их только с нежностью жалею. К тому ж: отправишься со своим светильником по мостовой, подойдёшь к одному такому – месиво из складок кожи, севшей скверно, и клочков волос – и прислонишь к бедняге фонарик. И тут глядишь – ба! да это сосед твой, славный малый, и знакомы вы давно, в саду работаете вместе. Задумаешься тут о судьбах да о близости людей, о свете. Я, вот бывает, сижу прямо здесь на сырой, солёной от тумана, траве на берегу и думаю. И ты посиди со мной, поговорим о свете.
Радио льёт тягучие песни, последние красные лучи сыплются в темноту, как сухой песок равнин на моей родине. Официантки, с сердечками из сморщенной фольги в груди, устало ковыляют, обходя пластиковые столики и низковисящие малиновые плафоны.
Бумажные тарелки, окурок плавает в остывшей чашке кофе. Он отсчитывает купюры за стойкой; ох… я слишком хорошо знаю, его руки ласкали горячую женскую кожу – они знали много женщин, его чувственные пальцы. Ощущаю себя прожёванным вторсырьём. Пузырьки и неоновые вспышки качаются в моём стакане диет-колы. Я проникаю одурманенными зрачками в его глаза, душа электризуется, набитая немыми вопросами к тебе. Что ты уже решил для меня? Может, мы будем до конца мчаться вдаль, и я просто зажмурюсь и решу порвать картонные детские мечты? А может, мои кости, обглоданные похотью и наркотой, выбросит через десяток лет на безымянную скалу посреди моря? Что же?.. Ты сказал как-то, у нас был взаимовыгодный союз. Я просила немного сказок: подари мне невинности, безусловности, ситцевых платьев, ярких огней, таинственных гротов – всего, что я не видела за 18 лет. И платила… как умела. Конец торгам.
Я бы написала записку подлиннее, но автобус сейчас отъезжает, ты ещё в уборной, а мои чаевые уже у меня.
Надпись на салфетке: “выберу сама”.
Грохот автомагистрали, похожий на монотонный гул водопада, хлестал по высоким заградительным щитам, и потому лишь струйками и ослабленным эхо метался по узкой боковой улочке, ровной, чисто выметенной и гладкой, словно бетонный короб. Белые каменные заборы светились от полуденного солнца, не выпускали за пределы дворов тень от садовых деревьев – вишни, гинкго и диковинных ив. Я постучала в знакомую дверь и вошла. Мой друг – худенький, спокойный – стоял на тропинке, держал чемодан и рюкзак.
– Жду такси.
– Уезжаешь?
– Да. Ты же знаешь. Мне просто необходимо уехать.
– А колледж, конкурс? Ты же хотел…
– Сейчас есть что-то важнее. Эта болезнь просто не оставляет мне времени.
Я обняла ладонями его бледное, покрытое испариной лицо. Как-будто пальцы касались бумажной маски, под которой трепыхались бабочки. Мы долго глядели друг другу в глаза. Его мягкая улыбка сказала “мне страшно”.
– Понимаю.
Мы остались ждать такси вместе – пожимали руки в оглушающем хоре кузнечиков и цикад. Мы могли никогда не увидеться снова. Эта птичка хочет улететь сквозь прутья клетки. Пусть мне приснится то, что он увидит.