Что ты хочешь увидеть внутри меня? Там промозглый туман, белый шум и тьма; там реки желчи; чёрные, жирные и блестящие жуки семенят по лёгким. Что ты хочешь найти? Ты так усердно ищешь. Я провела пальцем от шеи до низа живота, распоров кожу по волшебству. Ничего необычного – вялые петли кишечника грязноватого цвета; сброшенная чешуя моей переродившейся злобы; обломанные кости моей наивности; старая сухая шелуха, пустая, без зерна надежды; смятые коконы, из которых рождались когда-то радость и любовь. Будь аккуратнее, там в глубине под высоким напряжением гудит ток. Словно сосуды, пролегают во мне пучки колючей проволоки. Не касайся этого, там свет, там ребёнок, там то, что я охраняю. Видишь? Я совершенно как все.
Ночью на берегу нашли обнажённое тело девушки со вскрытой грудной клеткой и животом, из которого струился плотный холодный туман и оседал чернильными каплями на мертвенной серой коже. Пожалуй, идеальные условия, чтобы сделать заключение о самоубийстве.
Когда нас второй раз свела судьба, я уже намеренно искала встречи. В густой холодной ночи тонули за горизонтом тлеющие огни далёкого города. Мостик над водой, мрак и блестящая от влаги осока. Я не переставала оглядываться, но старалась не запоминать деталей моего “эшафота”, чтобы не сдаться и не передумать.
Она не была сгустком инфернальной тьмы, а явилась тощим, бесполым и очень старым созданием: из-под капюшона были видны глаза на измождённом лице – мерцающие, святые глаза.
– А ты думала, что смерть это нечто беспощадное, слепое и животное, что положит тебя на лопатки и, прежде чем навек отпустить, будет сверлить тебя свирепым и укоряющим взглядом и лить слюну в твои раны? – Она сухо рассмеялась. – Поверь, люди сами искусно себя губят, я – лишь провожатый в дальний край, который они избрали. Но ты права, я неумолима.
– Я заставлю каждого следовать своему выбору. – Она сделала ударение на каждом слове, приоткрыла полы одежд и указала на связку костяных дудочек под своим плащом Крысолова. – А с тобой мы встретимся ещё раз, ты не решила пока…
По краешку долины, по обветренному хребту, по сухому колкому ноябрьскому снегу мы мыкаемся, устраивая привалы и ночлег меж скал. Мы – циркачи и бродячие артисты. Там на дне, в морозном тумане и горьком похоронном дыму – наш город, сжираемый чумой. Тёмные плащи и чадящие факелы маячат меж мёртвых серых стен, тусклый жемчужный свет раздаёт белёсые блики помутневшим стёклам, будто кладёт на веки домов монетки. Ветер из далёких земель всё прилетает, но только жалостливо плачет над крышами и почерневшими флюгерами. Мы есть отражение своей Матери – измотанные, оборванные, мы нашли её, но слишком поздно. Бесплодно наше горе, тщетна наша встреча. Никому не нужные… Инструменты музыкантов, отсыревшие и испачканные, всё же как-то приободряют нас рассказами. Улыбнулась и послала мне воздушный поцелуй Печальная Клоунесса. Это странно, что остались именно мы, значит так предназначено: через тракты, перевалы, сугробы, голод, осмеяние и невежество добраться до тех дальних стран, чтобы поведать нашу грустную весёлую историю, пропеть её, станцевать, преодолевая боль потери. Артисты могут плакать только нарисованными слезами.