Последний раз весло взбило воду, и мы причалили. Пикник на свежем воздухе – что может быть чудесней после спёртой атмосферы больницы, от которой даже горло саднит, как от застарелой простуды? Я бы с нежностью могла всё описать. На бело-пунцовом шерстяном пледе ты расставил тарелки бутербродов и корзинку с напитками. Над густым кустарником в обжигающих солнечных лучах искрились феечки с радужными крыльями. Было немного неудобно на них смотреть – свет резал глаза и пронзал мозг мигренью, видимо, в отместку за мою смелость выползти. Ледяной лаймовый лимонад в хрустальном графине едко отливал зеленью, как абсент. Кислотно-розовые цветы обрамляли твою голову короной, в ультрамариновых бусинах-пятнах полз жук по покрывалу. Мои глаза, кончики пальцев, виски обволакивала мыльная плёнка. Меня мучила жажда, хоть я и много пила, но, казалось, меня что-то отравляло. Всё поблизости было жгучим, изменчивым, непереносимым. Когтистый мир усердно стучался в мою бедную голову. Как трудно бывает привыкнуть к нему и разглядеть хоть что-то…
Окно распахнулось, и я поспешила закрыть его, вскочила с кровати. В палату ворвались сухие листья и в потёмках кружились вокруг меня как летучие мыши. Проснулась соседка. Тяжёлый колокол начал сотрясать стены, даже в груди всё прыгало. В него били в случае чьей-то смерти или побега. Я замерла у письменного стола, запорошенного листвой. Башенки и пашни, колодцы и телеги вырисовывались в сумраке. На фоне просыпающегося зелёного востока я видела на вершине сельской колокольни, у серебряного креста, рябящий белый флаг. Нет, человека. Я видела нежный жест, кротость его прощания. В небесах встрепенулись все пернатые – птицы, ангелы. Человек, раскинув руки, кинулся вниз, а стая крыльев поглотила его и унеслась прочь. Прозелень жидкой линией растеклась по горизонту и латунному куполу, вспыхнула жёлтая точка, будто облако проткнули иглой – и свет объял серафимов. Соседка попросила не студить комнату, и я закрыла окно. Как я не разузнавала в последующие дни, не удалось выяснить по какой причине в то утро звонил колокол.
Зуд, шёпот, гомон и стрёкот. Тяжкий, горячий, неизбывный дурман кипит словно вулканическая лава.
Грязь, вязь и вязкость рифм липнет к ногам, я в ней по колено. Сладко-гнилостный тёплый воздух, рокот безозоновых бурь. Беззвёздные ночи, беспардонные люди заглядывают в душу. А мне идти, прокладывать тропы, зарисовывать лица прохожих и попутчиков, нести на плечах хромого ангела-хранителя, а потом куда-то бежать: в ночи, в бреду, сквозь заросшие поляны и логи, полные лунного света, через горные ручьи, барсучьи норы и мельничные жернова. Бежать от погони, бежать вдогонку, тяжко дышать, запутавшись в виноградной лозе. Широкие листья прильнули к мокрому лбу. И вот, я нахожу – дотянись рукой. С облегчением ступаю вперёд, как оляпка ныряю под лёд в зимний ключ. Конечно, тут открывается свет: рвётся шторм над южным побережьем, золотисто-рыжие лучи облегают склонённые напором пальмы, тонкие сиреневые тени прочерчивают мостовую, по залитой волной красной брусчатке несутся клочки газет. Люди прячутся, небеса разверзаются потоками сгущённого ливнем вечернего света. Я ощущаю свежесть, остроту и истину.