У человека есть и плащ, и маска, и поддельные документы, кривое зеркало, льстивая улыбка и ложь, наконец. Можно бросать деньги беднякам, можно захлёбываться наркотиками – просто меняй шкурки. Меняй свои личины, чтобы никогда, никогда не столкнуться с самим собой. Слышишь? Никогда-никогда. Можешь писать музыку или изучать вселенную – главное, чтоб стены твои были прочные. Что ты услышишь тогда в полночной тишине?
Луна только поднималась, шумело море близко-близко. Ветер играл безделушками в провале распахнутого окна, позвякивали кольца штор. Стены, кровать, комод были украшены коконами – расшитыми, опавшими, старинными, невесомыми и пахнущими свежими акварельными красками. Мои маски, мои убежища, мой мир… Вылизанный моим потом, отполированный моей кожей известковый завиток. Ветер снова прошелестел в тончайшей тюли – будто луна вздохнула. Что я слышу в полночной тишине? Я по-прежнему могу слышать биение собственного сердца.
Ты увидела в сугробе круглый хрустальный аквариум с серебряными рыбками. Что за жестокий человек мог его здесь оставить? Миг спасения был хрупким чудом. Теперь в выпуклом чистом стекле отражаются белоснежный частый переплёт окна, стальное небо, снег. И три рыбки внутри порхают как бабочки. Ты встретила и проводила сотню зим, проживая бесконечность как все – не святая, но добрая и терпеливая. Спасённая присутствием маленького чуда – благоговения, которое оставляет душу чувствительной. Но, однажды, в телефонную трубку ты сказала такие слова: не верю, ненавижу, не прощу. И исчезли рыбки из аквариума в светлом проёме окна. А ты онемела, ты поседела. Мир был тих и безмятежен как забытьё, но дороги занесло, и никого вокруг. Дом обеззвучел, недвижим – нет жильцов и соглядатаев.
Комната пуста – нет ни его, ни рыбок. И не было в тебе боли, не просыпались слёзы, просто стало прохладно, свет потерял свой вес – ты стала этаким прозрачным сосудом с кристальной водой, без рыбок. Без чуда.
Редко, очень редко приходили корабли. Революция бушевала на континенте, и никому не было дела до островитян. Сети возвращались без рыбы, ночи сжимались в мгновения, смешивались сухой степной воздух и солёный ветер, пророчески пахло металлом от моря. А позже у берега и во фьордах стало больше мин, чем чаек в небе. Мы – лакомый кусочек, выплывшая из моря жемчужина, ради которой вырезают моллюска. Наши шахты были в центре острова, который должны были сжечь. Я тогда бежала из страны и схоронилась в тёплых садах, деревеньках на юге, там, где про войну и не слышали. Сны стали моими путешествиями домой, мне виделись обугленные доски на скалах; тела детей в ледяном крошеве каналов – будто форели в холодильных камерах; струйка крови, смешанной с золой, стекающая в разломы руды, переливающиеся золотом, роняющие рубиновые блики. А главное – озверевшие, слезящиеся от дыма глаза мужчин. Один из них меня не убил, а спрятал в ящике с патронами на корабле. Я никогда его после не видела. Эти безумные глаза… Почему я, а не другие? Мне будет сниться война даже после смерти, пока я этого не пойму.