Упал торшер, со звоном разбились пластиковые упаковки и хрустальная люстра. Подушки летели тяжело, как пушечные ядра, но мягко приземлялись. С трудом на подоконнике я раскатала рулет ковра и тоже столкнула вниз. “Ха!” — воскликнула я, чувствуя реальное физическое облегчение, как будто эти вещи раньше лежали в моей голове и давили как опухоль. Сама я спустилась со второго этажа по козырьку и водосточной трубе. Я бежала и молилась: награди меня слабостью — чтобы принимать невзгоды; силой — чтобы сражаться с ними; умом — чтобы не связываться с лишним в своей жизни, выкармливая потом собственной кровью; и сердцем — чтобы приютить в нём любовь к каждому воспоминанию, бедам, поворотам, ко всему и всем, кого я приручила своей привязанностью. И тут все люди исчезли, я стояла на пустыре за многоэтажками, плюхнулась на траву, утомлённая бегом и солнцепёком. Я смотрела в безмятежное небо и полнилась этой безмятежностью, подозревая, что всё о чём прошу, и так во мне есть.
Лилово-серые и васильковые тучи ступают широкими мягкими подошвами по склонам гор — тускло-льняные на голубом и золотом небесном атласе. Озеро колышется мелкой рябью, затопленные коряги излучают, каждая свою, гармонии волн. Они сливаются в дробящийся убаюкивающий унисон. Над дымчатыми силуэтами леса складывает крылья крачка и росчерком белизны падает почти к кромке воды. По дорожке, окрашенной в лазурный цвет оконцем в облаках, по самой поверхности, приближается морось. Запрыгали в иглистых ветках пеночки, потянуло влажным ароматом от сосновых свежих брёвен. В долине, в лоне, в купели, словно я одна — зароненное ненароком зерно тепла, приглушённо-багряное пульсирующее средоточие созерцания. Природа есть дух, разум, жизнь, душа, также, как и человек. Но человек может созерцать. Я чувствую на слух пресный и воздушный плеск волн. Я слушаю.
Автобус несётся по шоссе, пригреваемому свежеиспечённым утренним солнцем, таким, каким оно бывает только в конце лета, когда в последних числах августа чувствуешь уверенное и обнадёживающее прикосновение его лучей в охватывающей тебя дрожи робкого первоклассника. Покатые высокие окна все открыты небу и болотистому пейзажу с парящими соколами над ним. Небосвод чист, он великолепнейшей огранки, купается в хлопьях света, с шорохом падающих на стекло. В своей душе я пожимаю руку такому утру и тихонько, недоверчиво прижимаюсь к его груди, боясь принять эту каплю родительского тепла. Неуверенно я шагаю за порог в сияние, где меня ждёт вихрь листвы, какой-то шум и события. Веки закрыты, губы улыбаются, контуры на фоне мягких сидений подёргиваются горизонтальной рябью помех — я просвечиваю — виден параллельный бег проводов вдоль дороги. Исчезаю медленно, словно гаснущая голограмма, вступая в блеск граней мира, в котором надо жить.