Уже надрывно отсвистал норд-вест. Уже закрыты все ставни, и за ними затеплились огоньки. Уже беспокойным сном уснули дневные птахи, грезя о Великом Путешествии. А высоченные сосны лишь забылись в тревожной дремоте. Бархатистая синеватая мгла сумерек затянула и двор, и поле, и лес. Уложила она поплотнее свои складки у берегов шумного каменистого ручья. Тут с гор, как громадное бедствие, неотвратимо падает пелена мороха и тумана — влага, что напоит сухой август, жаждущий сентябрь. Влага в беззвучном замедленном танце. Застенчиво замерцали фонари над крыльцом. Замкнулась тишина. И вот она наступает — безмолвная октябрьская ночь.
Там, где влажным серым шифером горбатятся крыши домов, живут две синегрудые птички — вьют маленькое гнёздышко на заброшенном чердаке, где только пыль и ворох старых листьев. По утрам ветер играет на камышах как на скрипочке, беззвучно катится роса по ивовым ветвям. И падает в реку. Тихий лепет волн баюкает птичек вечером. Пение паутинных струн будит утром. Солнышко всегда подсвечивает изумрудом мхи на досках крыльца, и птичкам радостно на душе от тепла. Дождик не пугает их — лишь бы нашлось шершавое зёрнышко прозапас. Птички не улетают на юг — они любят свой дом. Они берегут его и своё счастье на двоих. Им нравится их скромное обиталище. И они есть, пока есть друг у друга.
Когда каждый день приходится искать причину жить, становится трудно вдохнуть даже прозрачное дыхание ветра. Оно затекает горькой смолой. Я выхожу на склон холма, отдаваясь миру. В ярком солнечном дне пейзаж разбивается на светотень. Свет — прошивает моё тело. Тень наглухо пришита к земле. Надрываясь, приподнимаюсь на сантиметр над землёй. Невозможно. Вырывается болезненный крик. Мир осени, как витражное стекло, бьётся вдребезги. Осколки падают в невесомую воду, ловят солнце. Я искупаюсь в этой реке, вгоню стеклянную пыль через поры под кожу.
Когда человек болен, кажется, ему вкалывают глюкозу прямо в кровь… Кажется, это называется…